Мио, мой Мио! - Страница 4

Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.

Тут мы увидели, что к нам направляется мой отец. Заметив меня, король остановился.

— Мио, мой Мио, я вижу, тебе весело, — сказал отец.

— Да, простите! — извинился я, думая, что, может, королю, как дяде Сикстену и тете Эдле, не нравится, когда громко смеются.

— Смейся на здоровье, — ответил отец. Потом он повернулся к садовнику и сказал: — Мне нравится пение птиц, нравится перезвон моих серебристых тополей, но больше всего люблю я слушать смех сына в моем саду.

И тут я впервые понял: мне нечего бояться отца. Что бы я ни сделал, он только посмотрит на меня своими добрыми глазами, вот как сейчас, когда он стоит, опираясь на плечо садовника, а белые птицы кружат над его головой. И когда я понял это, то страшно обрадовался и, запрокинув голову, безудержно захохотал, так что даже птицы всполошились.

Юм-Юм, наверное, думал, что я все еще смеюсь над птицей, которая стащила кусочек блина с моей тарелки, и тоже залился хохотом. Наш смех заразил моего отца, папу и маму Юм-Юма. Не знаю, чему уж они смеялись, я-то от всей души радовался тому, что у меня такой добрый отец…

Насмеявшись вдоволь, мы с Юм-Юмом побежали в сад и начали кувыркаться на полянках и играть в прятки среди розовых кустов. В саду было столько тайников, что и десятой их доли в парке Тегнера хватило бы нам с Бенкой по горло. Вернее, Бенке хватило бы. Ведь ясно, что мне-то не придется искать тайники в парке Тегнера.

Смеркалось. Над садом опустилась легкая голубая дымка. Белые птицы угомонились, спрятавшись в своих гнездах. Серебристые тополя перестали звенеть. В саду воцарилась тишина. Только на верхушке самого высокого тополя сидела большая черная птица и пела. Она пела лучше всех белых птиц, вместе взятых, и мне казалось, что она поет только для меня. Но в то же время мне хотелось заткнуть уши и не слушать птицу: ее пение нагоняло на меня тоску.

— Вот уж вечер, а скоро и ночь, — сказал Юм-Юм. — Мне пора домой.

— Постой, не уходи, — попросил я. Мне не хотелось оставаться наедине с этой загадочной птицей. — Юм-Юм, кто это? — показал я на черную птицу.

— Не знаю, я зову ее птицей Горюн, раз она вся черная, словно в трауре, а поет так печально. Но, может, ее зовут иначе.

— Не очень-то она мне по душе, — признался я.

— А я ее люблю, — сказал Юм-Юм, — у нее такие добрые глаза. Спокойной ночи, Мио! — Он попрощался со мной и убежал.

Не успели мы выйти из сада, как птица взмахнула большими черными крыльями и взмыла ввысь.

И мне показалось, будто на небе зажглись три маленькие звездочки.

Мирамис

Интересно, что сказал бы Бенка, если бы увидел мою белую лошадь, мою Мирамис с золотой гривой и с золотыми копытами?

Мы с Бенкой страшно любим лошадей. Когда я жил на улице Упландсгатан, моими друзьями были не только Бенка и тетушка Лундин. Я чуть не забыл еще об одном друге. Его звали Калле-Щеголь, то был старый ломовик с пивоваренного завода.

Несколько раз в неделю, по утрам, в магазин на Упландсгатан привозили пиво. Когда я шел в школу, я всякий раз выкраивал несколько минут, чтобы хоть немного поболтать с Калле-Щеголем. То был добрый старый конь, и я припасал для него кусочки сахара и корки хлеба. Бенка делал то же самое, ведь он не меньше меня любил Калле. Он говорил, что Калле — его конь, а я — что он мой; иногда мы даже ссорились из-за Калле. Но когда Бенка не слышал, я шептал на ухо Калле: «Ведь ты мой». И Калле-Щеголь понимающе косился в мою сторону. Ну зачем Бенке еще лошадь, ведь у него были мама, папа и все, что душе угодно. А если честно, Калле-Щеголь принадлежал вовсе не нам, а пивоварне. Мы только воображали, будто он наш. Правда, временами я сам верил в это.

Иной раз, заболтавшись с Калле, я опаздывал в школу, а когда учительница спрашивала меня, почему я не пришел вовремя, я не знал, что ответить. Ведь не скажешь же учительнице, что просто-напросто заговорился со старым конем. Когда по утрам повозка с пивом слишком долго не появлялась, мне приходилось бежать в школу, так и не повидавшись с Калле-Щеголем. Я злился на кучера за то, что он такой нерасторопный. Сидя за партой, я крутил в кармане кусочки сахара и горбушку хлеба, я скучал по Калле и думал, что пройдет еще несколько дней, прежде чем я его увижу. Тогда учительница спрашивала:

— Что ты, Буссе, сидишь и вздыхаешь? Что случилось?

Я молчал, да и что я мог ответить? Разве могла понять учительница, как я сильно любил Калле?

Сейчас Калле целиком достался Бенке. Ну и правильно! Пусть Калле-Щеголь утешает Бенку, раз меня нет.

А у меня есть Мирамис с золотой гривой. И досталась она мне нежданно-негаданно.

Однажды вечером, когда мы с отцом болтали и строили планеры — ну так же, как Бенка со своим отцом, — я рассказал отцу про Калле.

— Мио, мой Мио! — спросил отец. — Ты любишь лошадей?

— Ну да, — ответил я как можно равнодушнее, чтобы отец не подумал, будто мне чего-то не хватает.

На другое утро, гуляя с отцом по саду, я увидел, как навстречу мне среди розовых кустов скачет белая лошадь. Никогда я не видел такого красивого галопа. Золотая грива развевалась по ветру, золотые копыта сверкали на солнце. Лошадь мчалась прямо на меня и весело ржала. Мне никогда еще не приходилось слышать такого буйного ржанья. Чуть-чуть струсив, я пугливо прижался к отцу. Но отец твердой рукой ухватил лошадь за золотую гриву, и она встала как вкопанная. Потом она ткнулась мягким носом в мой карман, надеясь найти там сахар. Точь-в-точь как это делал Калле-Щеголь. К счастью, у меня в кармане завалялся кусочек сахара. Видно, по старой привычке я сунул его в карман. Лошадь нашла его и, хрустя, съела.